2
«Городские вести» рассказывают истории тех женщин, кого били руками и словом. Тех, кто не побоялся вспомнить, разбередить свои раны ради будущего других, молчащих и отрицающих проблему.
Печальная статистикаЕжегодно от домашнего насилия страдает 35 тысяч женщин и 11 тысяч детей, об этом говорит статистика МВД РФ. Пострадавших от бытового насилия мужчин меньше в разы — три тысячи случаев в год. И все эти данные говорят только о тех, кто получил физические увечья. О том, сколько моральных травм приносят домашние тираны, в точности не известно. Лучше бы меня били
— Когда я училась в школе, в ближайшем окружении, среди одноклассников, были дети, которых били родители. Били и не объясняли, за что. Мне было жалко таких детей, но тогда мне казалось, что лучше бы и меня били.
Мой отец никогда не занимался рукоприкладством. Он опустошал морально — меня и маму. Брат уехал из родительского дома рано, поэтому в доме осталось всего две жертвы.
Кто-то верит в существование энергетических вампиров, кто-то — нет. Я — верю, я жила с энергетическим вампиром. Когда у отца возникала потребность восполнить эмоциональную или душевную пустоту, он делал так, чтобы пустым становился другой человек. Этим человеком, как правило, была я — тогда еще ребенок. Начиналось все с чего-то безобидного, заканчивалось все тем, что я обессиливала, как после тяжелого физического труда.
Все началось в мои три-четыре года. Закончилось…никогда.
Маленькая далекая деревня. Все друг друга знают. Про нашу семью тоже знали, благодаря отцу — тот пил и водил к себе баб. Казалось бы, что такого, что еще делать мужчине в богом забытой провинции. Одно «но» — этот мужчина был женат, воспитывал двоих детей. Воспитывал…
Моя мама часто уезжала — она была звездой, ей нужно было кататься по гастролям. И как только отец оставался один, тут же приводил домой другую женщину, перед которой я должна была выстилаться. Если я этого не делала, и, по мнению отца, не относилась к ней хорошо, как к матери, это сказывалось на всем. На всей моей жизни, пока мамы не было дома.
Логику отца можно было понять: если мое поведение не нравилось его бабам, они отказывались приходить к нему. Как только отец слышал отказ, срывался на мне.
Обычно ему было наплевать, как я учусь, во сколько возвращаюсь домой, чем занимаюсь в течение дня. Если же у нас возникал конфликт по поводу его измен, ему резко все это становилось важным. Доходило до абсурда, когда он говорил:
— Тебе, наверное, заняться нечем? Иди помой полы.
Помыла, он идет в зал с белой тряпкой в руках, проводит по доскам — пыль.
— Мой еще.
Проблема в том, что деревянные полы проверку белой тряпкой не выдержат, как ни мой. Он это знал, но издевался. Я снова и снова мыла ненавистный пол, тряпка все так же предательски «выдавала» пыль.
Отец в такие дни не отпускал меня из дома. Садил под арест. Сидишь дома, сидишь взаперти. Потому что не принимаешь бабу. А они были разные, одна из них, например, была моей учительницей.
Отец не скрывал отношений с женщинами ни от меня, ни от мамы. Мама поначалу устраивала скандалы, которые закончились… смирением. Она понимала, что измены не пройдут, он не давал пустых обещаний. Да, измены — это плохо, но в итоге они были негласно приняты обоими родителями.
Отец с маниакальным упорством рассказывал маме о каждом случае постфактум, я молчала — боялась расстроить самого близкого мне человека, боялась гнева бати. Пару раз потом мне мама даже высказывала, мол, почему ты мне не сообщила обо всем, почему ты нянчилась с ребенком его женщины.
Были и такие женщины, да. С детьми. Пока их матери развлекались с отцом, я сидела с малышами. Дети меня любили.
Отец любил поговорить и о своих женщинах, о том, как ему с ними хорошо. Об этом знали все его знакомые. Все знали, что он трахает все, что движется, или хотя бы подает признаки жизни. Я понимала, что отец делает со всеми своими приходящими бабами.
В моей семье вообще не скрывали тему секса. Когда мне было 14-15 лет, мне папа говорил, что затягивать с этим делом не стоит — мол, чем скорее, тем лучше можно познать прелести секса. Не подумайте, он ни в коем случае не приставал ко мне, но одобрял мои отношения с мальчиками.
Он иногда пытался меня спрашивать, познала ли я прелести секса. А меня это еще больше отталкивало от половой жизни. Я встречалась с парнями, но физическую близость себе не позволяла до 18 лет.
Когда я была ребенком, я мечтала, чтобы отца просто не было. Женщины — это не единственный косяк с его стороны. Отец — алкоголик, но не из тех, кто выпил и лег спать. Ему нужно было разговаривать. Как правило, с собутыльниками, которых он водил домой. Дома часто были пирушки, которые мама разгоняла, когда это удавалось. Но удавалось с трудом — отец был очень вспыльчив.
Он постоянно орал. Спокойно не говорил никогда. Любой мой промах — его громкий, пронзительный крик. Такой, что когда начинают кричать матом, у тебя губа дрожит. Отец матерился всегда, его коронная фраза: «Я матом не ругаюсь, я матом разговариваю».
Все мои мужчины от меня очень страдали. У меня был свой отлаженный механизм: я делала так, чтобы мужчина в меня влюбился, а потом я получала удовольствие, издеваясь над ним. Для меня было необходимостью публично их унижать. Мне было нужно, чтобы они страдали.
Я регулярно доводила мужчин до слез. Накопился негатив — нужно было сорваться. Я унижала их словесно — плакали. Я не могу понять этот механизм. Когда человек был доведен до ручки, мне становилось его жалко, но когда «несло» — остановить себя не могла.
Сейчас, к своим 30-ти годам, я обрела другие отношения — мой мужчина не позволяет мне так себя вести. Он помогает мне преодолевать трудности и не дает вынимать из себя душу.
Я, конечно, пыталась вывести его из равновесия, но все решила планомерная работа по преодолению. Вроде, получается.
Я не могу сказать, что отношения с отцом были плохими от начала и до конца. Он неправильно относился ко мне, как к дочери — 100%. То, что он меня называл плохими словами и унижал — 100%. В этом не было необходимости, да и какая необходимость в том, чтобы обзывать своего ребенка?
Он и сейчас ведет себя так при встрече. Но меня это уже не задевает. Я на этом выросла, на этом построена вся моя психика, к сожалению.
Наверное, вы подумаете, что мой отец — монстр. Но он не монстр, он — человек, не понимающий последствия своих поступков. Он не считал и не считает, что он делает что-то не так. Все это для него — естественные вещи.
Он был тираном только в семье, все окружающие его любили. Но с нами вел себя вот так.
Почему «был»? Он есть, но сейчас он далеко. Почему в прошедшем? Не знаю. Потому что.
Сейчас с отцом мы видимся редко.
Жизнь на пороховой бочке
Фото Анастасии Нургалиевой
За окном красиво вечереет. Небо с лиловым оттенком, единственный на весь двор фонарь: для эстета достаточно, для жителей — маловато. Коллеги давно ушли — я в редакции одна. Задерживаюсь уже на пару часов, много работы, но почему-то уже пять минут стою и смотрю на улицу через просветы жалюзи. Я знаю, что через пять минут зазвонит телефон:
— Але, ты в редакции? Ты точно в редакции! — подруга напориста и энергична. — Чертов трудоголик! Вари кофе. Я к тебе еду. Только я не одна. Но ты сама всё поймешь, когда увидишь.
С подругой в редакцию заходит девушка без возраста — ей можно дать 25, а можно и 40. На лице «красота» — синяк на полщеки, кровоподтек. У нее истерика. Она то плачет, то смеется. Отказывается от коньяка и налегает на воду. Кажется, что ее ударили впервые — от этого так больно, обидно и в общем-то шок. На самом деле, всё гораздо хуже: на протяжении нескольких лет она — подобие груши для своего мужа. Чем дальше — тем сильнее. И вот уже на улицу она не выходит неделями — чтобы люди, не дай бог, не увидели. Ведь семья — уважаемая. Разговор затянулся на час. Я говорю очевидные вещи, но от них собеседнице еще страшнее. Она смотрит по сторонам, как запуганный кролик, и произносит:
— Вам легко говорить! У вас всё есть! Куда я пойду, у меня нет ни своей квартиры, ни своих денег, ни нормальной работы. Кому я нужна с тремя детьми? Вы не знаете, что такое безысходность!
Мы предложили собеседнице помощь — убежище, огласку, адвокатов. Она обещала подумать. Перезванивать не стала. Почему? Потому что страшно и стыдно.
Я знаю об этом не понаслышке.
…Я росла в семье, где на меня никто и никогда не поднимал руку. Любимая внучка волевого и авторитетного деда, любимая дочка хорошего папы. Помню, папа один раз дал мне ремнем по мягкому месту (уж и не помню, что накосячила). Я удивилась: больно, обидно и стыдно. Уже через час я собрала школьный ранец, положила туда булку хлеба, бутылку кетчупа и зачем-то веревку, объявив домашним, что из дома я ухожу. Папа извинился, а потом мы долго говорили о том, что такое «слово». То самое, которым и лечат, и калечат.
Спустя 13 лет после того унизительного шлепка, я сидела на кухне, размазывала по щекам слезы, слюни и немного крови, и пыталась подобрать слова, чтобы как-то назвать всё то, что со мной происходит.
— Ты слишком много говоришь, вот научись молчать, и всё будет хорошо, — делятся опытом мои новоиспеченные родственницы. Меня учили иначе — надо говорить, если что-то не устраивает, надо заступаться за тех, кто слабее, надо конфликт разрешать диалогом. Меня научили держать удары судьбы, но не научили держать удар в прямом смысле этого слова.
Я держу челюсть и зажимаю нос — в голове что-то пульсирует, глаза застилают слезы. В детстве я иногда дралась с мальчишками, но моих навыков явно недостаточно: ударить в ответ я могу так, как это делают кошки — немного поцарапать, чтобы стало ясно, что меня трогать нельзя. Я смотрю в глаза человека напротив: там нет мысли, нет жалости, там — тупая ярость и агрессия, которая требует выхода. Причина — я зачем-то разговаривала с соседом с пятого этажа.
Меня держат за волосы. Я чувствую, как часть из них остается в его руке. Передо мной — дверь, я — в мужской рубашке, надетой на голое тело. Через пару минут, несмотря на сопротивление, я окажусь в подъезде. На часах — два часа ночи. Причина — разные политические взгляды. Да. Так бывает.
И так — не раз, не два и даже не три.
— Ты извращенка? Ты идиотка? А может, тебе реально это нравится? — мои подруги больше не приходят ко мне в гости, они не любят наблюдать за той манерой общения, которая сложилась между мной и супругом. — Зачем ты это терпишь? Почему не можешь уйти окончательно? Почему ты не пишешь заявление?
Фото Анастасии Нургалиевой
Потому что стыдно. Потому что страшно. Потому что в твоей голове кто-то «заботливо» вырастил догму — ты никому не нужна, ты «ноль без палочки» и вообще, бог терпел и нам велел. Все эти причины объединены в официальную версию — «семья, которую я должна беречь».
Насилие — это страшно. Насилие, которое исходит от мужчины, с которым ты делишь быт, постель и, собственно, жизнь — страшно особенно. Потому что если тебя ударят на улице, то на твоей стороне закон и общественное мнение — ты можешь вызвать полицию, подать в суд, наказать обидчика, а люди будут обсуждать «того парня, который идиот». Другое дело, когда на тебя напали дома. «Бьет, значит, любит», «Сама виновата», «Муж не бьет, он воспитывает», «Муж и жена — одна сатана» — это далеко не все ярлыки, которые навешивает общественное мнение, состоящее из соседей, близкого и не очень окружения, и всех тех, кто любит разносить сплетни. Полиция на такие вызовы ездит неохотно — и их можно понять. Мол, поорут, подерутся, потом все равно помирятся, а у нас отчеты и статистика.
Последняя капля наступает всегда и у всех.
Уходить от тирана сложно и дорого — они очень не любят, когда игрушка больше не игрушка. Сложно — потому что приходится переступить через угрозы, порицание, попытки особо душевных участников процесса помирить и воссоединить семью, через манипулирование детьми и деньгами. Дорого — потому что судебные тяжбы должны вести хорошие адвокаты, а новая жизнь, в которую ты гордо заходишь с двумя детьми и минимальным набором вещей, требует вложений.
P.S. Когда Мария Хлынова затеяла этот проект, я какое-то время сомневалась, вижу ли себя в нем. После развода с бывшим мужем прошло несколько лет, многое стало уже не так важно…Отговаривали родные: «Зачем тебе это? Зачем вообще кому-то знать лишнее? Зачем тебе портить свой имидж? На тебя пальцем показывать будут». После этого сомнений не осталось вообще — надо говорить. Стыдно не тому, кого бьют, а тому, кто бьет.
*